МИР ДОЛЬНИЙ Земля

В этом альбоме — три экранизации кармен-романсов, связанные с творчеством А.П. Чехова:

• Дикие розы / Книга 1. Трепет — «Цветы запоздалые» (Мосфильм, 1970)
• Письмо Шопену / Книга 1. Трепет — «Дама с собачкой» (Ленфильм, 1960)
• Ты в эти дни была моя / Книга 5. Счастье — «Дама с собачкой» (Ленфильм, 1960)

В качестве приложения к альбому-антологии я включил дополнительно и песню, которая экранизируется именно как фильм-романс. Понимаю, что подобная ассоциация может выглядеть вычурной, надуманной. Но сделано это осмысленно и неслучайно. Как и приведённый текст оригинала Чехова, раскрывающий эту взаимосвязь песни и зримых образов.

А также включил первый мой фильм-романс, который иллюстрирует романс инструментальный. «Я встретил вас» и «Ионыч»... Незримый Тютчев и зримый Чехов.

Фантазёр. Одна песня — две истории любви. По Чехову и Бунину...

/ муз. Александр Морозов, сл. Сергей Романов
/ аранж. Олег Князев   / исп. Руслан Богатырев

/ фильм-романс: на основе кадров из фильма «Мой ласковый и нежный зверь» (Мосфильм, 1978, реж. Э.Лотяну) по мотивам повести А.П.Чехова "Драма на охоте" (1884)
/ в гл. ролях: Олег Янковский и Галина Беляева.

Антон Чехов / «Драма на охоте» (1884). Отрывки

Озеро тихо спало. Ни одним звуком не приветствовало оно полёта моей Зорьки, и лишь писк молодого кулика нарушал гробовое безмолвие неподвижного великана. Солнце гляделось в него, как в большое зеркало, и заливало всю его ширь от моей дороги до далёкого берега ослепительным светом. Ослеплённым глазам казалось, что не от солнца, а от озера берёт свой свет природа.

Зной вогнал в дремоту и жизнь, которою так богато озеро и его зелёные берега... Попрятались птицы, не плескалась рыба, тихо ждали прохлады полевые кузнечики и сверчки. Кругом была пустыня. Лишь изредка моя Зорька вносила меня в густое облако прибрежных комаров, да вдали на озере еле шевелились три чёрные лодочки старика Михея, нашего рыболова, взявшего на откуп всё озеро.

Я ехал не по прямой линии, а по окружности, какою представлялись берега круглого озера. Ехать по прямой линии можно было только на лодке, ездящие же сухим путем делают большой круг и проигрывают около восьми вёрст. Во всё время пути я, глядя на озеро, видел противоположный глинистый берег, над которым белела полоса цветшего черешневого сада, из-за черешен высилась графская клуня, усеянная разноцветными голубями, и белела маленькая колокольня графской церкви. У глинистого берега стояла купальня, обитая парусом; на перилах сушились простыни. Всё это я видел, и моим глазам казалось, что меня отделяет от моего приятеля-графа какая-нибудь верста, а между тем, чтобы добраться до графской усадьбы, мне нужно было проскакать шестнадцать вёрст.

<...>

Моя Зорька внесла меня в ворота графской усадьбы. У самых ворот она споткнулась, и я, потеряв стремя, чуть было не свалился на землю.

— Худой знак, барин! — крикнул мне какой-то мужик, стоявший у одной из дверей длинных графских конюшен.

—————

— Какое чудное видение! — воскликнул граф, хватая меня за руку. — Погляди! Какая прелесть! Что это за девочка? Я и не знал, что в моих лесах обитают такие наяды!

Я взглянул на Урбенина, чтобы спросить, что это за девушка, и, странно, только в этот момент заметил, что управляющий ужасно пьян. Он, красный как рак, покачнулся и схватил меня за локоть.

— Сергей Петрович! — зашептал он мне на ухо, обдавая меня спиртными парами, — умоляю вас — удержите графа от дальнейших замечаний относительно этой девушки. Он по привычке может лишнее сказать, а это в высшей степени достойная особа!

«В высшей степени достойная особа» представляла из себя девятнадцатилетнюю девушку с прекрасной белокурой головкой, добрыми голубыми глазами и длинными кудрями. Она была в ярко-красном, полудетском, полудевическом платье. Стройные, как иглы, ножки в красных чулках сидели в крошечных, почти детских башмачках. Круглые плечи её всё время, пока я любовался ею, кокетливо ёжились, словно им было холодно и словно их кусал мой взгляд.

— При таком молодом лице и такие развитые формы! — шепнул мне граф, потерявший ещё в самой ранней молодости способность уважать женщин и не глядеть на них с точки зрения испорченного животного.

У меня же, помню, затеплилось в груди хорошее чувство. Я был ещё поэтом и в обществе лесов, майского вечера и начинающей мерцать вечерней звезды мог глядеть на женщину только поэтом... Я смотрел на девушку в красном с тем же благоговением, с каким привык глядеть на леса, горы, лазурное небо.

<...>

— Кто это? — спросил граф.

— Это дочь лесничего Скворцова, ваше сиятельство! — сказал Урбенин.

<...>

Девушка в красном пропустила нас мимо себя, по-видимому, не обращая на нас ни малейшего внимания. Глаза её глядели куда-то в сторону, но я, человек, знающий женщин, чувствовал на своём лице её зрачки.

<...>

Бедная белокурая головка! Думал ли я в этот тихий, полный покоя майский вечер, что она впоследствии будет героиней моего беспокойного романа?

Теперь, когда я пишу эти строки, в мои тёплые окна злобно стучит осенний дождь и где-то надо мной воет ветер. Я гляжу на тёмное окно и на фоне ночного мрака силюсь создать силою воображения мою милую героиню... И я вижу её с её невинно-детским, наивным, добрым личиком и любящими глазами. Мне хочется бросить перо и разорвать, сжечь то, что уже написано. К чему трогать память этого молодого, безгрешного существа?

Но тут же, около моей чернильницы, стоит её фотографический портрет. Здесь белокурая головка представлена во всём суетном величии глубоко павшей красивой женщины. Глаза, утомлённые, но гордые развратом, неподвижны. Здесь она именно та змея, вред от укушения которой Урбенин не назвал бы преувеличенным.

Она дала буре поцелуй, и буря сломала цветок у самого корня. Много взято, но зато слишком дорого и заплачено. Читатель простит ей её грехи...

—————

Я встал и при громких аплодисментах моего друга графа вышел из столовой в сад. В мою разгоряченную вином голову ударили прямые, жгучие лучи полуденного солнца. В лицо пахнуло зноем и духотой. Я наудачу пошёл по одной из боковых аллей и, насвистывая какой-то мотив, дал «полный пар» своим следовательским способностям в роли простой ищейки. Я осмотрел все кустики, беседки, пещеры, и когда уже меня начало помучивать раскаяние, что я пошёл вправо, а не влево, я вдруг услышал странные звуки. Кто-то смеялся или плакал. Звуки исходили из одной пещеры, которую я хотел осмотреть последней. Быстро войдя в неё, я, охваченный сыростью, запахом плесени, грибов и извёстки, увидел ту, которую искал.

Она стояла, облокотившись о деревянную колонну, покрытую чёрным мохом, и, подняв на меня глаза, полные ужаса и отчаяния, рвала на себе волосы. Из её глаз лились слезы, как из губки, когда её жмут.

— Что я наделала? Что наделала! — бормотала она.

— Да, Оля, что вы наделали! — сказал я, ставши перед ней и скрестив руки.

— Зачем я вышла за него замуж? Где у меня были глаза? Где был мой ум?

— Да, Оля... Трудно объяснить этот ваш шаг... Объяснять его неопытностью — слишком снисходительно, объяснять испорченностью — не хочется...

— Я сегодня только поняла... сегодня! Отчего я не поняла этого вчера? Теперь всё безвозвратно, всё потеряно! Всё, всё! Я могла бы выйти за человека, которого я люблю, который меня любит!

— За кого же это, Оля? — спросил я.

— За вас! — сказала она, посмотрев на меня прямо, открыто... — Но я поспешила! Я была глупа! Вы умны, благородны, молоды... Вы богаты... Вы казались мне недоступны!

— Ну, довольно, Оля, — сказал я, беря её за руку. — Утрём свои глазки и пойдём... Там ждут... Ну, будет плакать, будет... — Я поцеловал её руку. — Будет, девочка! Ты сделала глупость и теперь расплачивайся за неё... Ты виновата... Ну, будет, успокойся...

— Ведь ты меня любишь? Да? Ты такой большой, красивый! Ведь любишь?

— Пора идти, душа моя... — сказал я, замечая, к своему великому ужасу, что я целую её в лоб, беру её за талию, что она ожигает меня своим горячим дыханием и повисает на моей шее...

— Будет тебе! — бормочу я. — Довольно!..

<...>

Поцелуи мои, вероятно, были горячи, потому что лицо Ольги горело, как в огне. На нём не было и следа только что пролитых слёз...

<...>

Я поглядел на её пылавшее счастьем лицо, на глаза, полные счастливой, удовлетворённой любви, и сердце моё сжалось от страха за будущее этого хорошенького, счастливого существа: любовь её ко мне была только лишним толчком в пропасть... Чем кончит эта смеющаяся, не думающая о будущем женщина?.. Сердце моё сжалось и перевернулось от чувства, которое нельзя назвать ни жалостью, ни состраданием, потому что оно было сильнее этих чувств. Я остановился и взял Ольгу за плечо... Никогда в другое время я не видел ничего прекраснее, грациознее и в то же время жалче... Некогда было рассуждать, рассчитывать, думать, и я, охваченный чувством, сказал:

— Сию минуту едем ко мне, Ольга! Сейчас же!

— Как? Что ты сказал? — спросила она, не поняв моего несколько торжественного тона...

— Едем немедленно ко мне!

Ольга улыбнулась и показала мне на дом...

— Ну так что же? — сказал я. — Сегодня ли я возьму тебя или завтра — не всё ли равно? Но чем раньше, тем лучше... Идём!

— Но... это как-то странно...

— Ты, девочка, боишься скандала?.. Да, скандал будет необыкновенный, грандиозный, но лучше тысяча скандалов, чем оставаться тебе здесь! Я тебя здесь не оставлю! Я не могу тебя здесь оставить! Понимаешь, Ольга? Оставь твоё малодушие, твою женскую логику и слушайся! Слушайся, если не желаешь своей гибели!

Глаза Ольги говорили, что она меня не понимала... А время между тем не ждало, шло своим чередом, и стоять нам в аллее в то время, когда нас там ждали, было некогда. Нужно было решать... Я прижал к себе «девушку в красном», которая фактически была теперь моей женой, и в эти минуты мне казалось, что я действительно люблю её, люблю любовью мужа, что она моя и судьба её лежит на моей совести... Я увидел, что я связан с этим созданьем навеки, бесповоротно.

—————

На другой день вечером я опять был в графской усадьбе. <...>

Поздно вечером я сидел у графа. Мы, по обыкновению, пили. Граф был совершенно пьян, я же только слегка.

— Сегодня мне уже позволили нечаянно коснуться талии, — бормотал он. — Завтра, стало быть, начнём ещё дальше.<...>

— Стало быть, ты ей нравишься, если она имеет терпение беседовать с тобой по целым часам. И папаше её нравишься.

— Папаше? Это ты про того болвана? Ха-ха! Дуралей подозревает во мне честные намерения!

Граф закашлялся и выпил.

— Он думает, что я женюсь! Не говорю уж о том, что мне нельзя жениться, но если честно рассуждать, то для меня лично честнее обольстить девушку, чем жениться на ней... Вечная жизнь с пьяным, кашляющим полустариком — бррр! Жена моя зачахла бы или убежала бы на другой день... Но что это за шум?

Мы с графом вскочили... Захлопали почти одновременно несколько дверей, и к нам в комнату вбежала Ольга. Она была бледна, как снег, и дрожала, как струна, по которой сильно ударили. Волосы её были распущены, зрачки расширены. Она задыхалась и мяла между пальцами грудные сборки своего ночного пеньюара...

— Ольга, что с тобой? — спросил я, хватая её за руку и бледнея.

Графа должно было удивить это нечаянно проронённое «тобой», но его он не слыхал. Весь обратившийся в большой вопросительный знак, раскрыв рот и выпуча глаза, он глядел на Ольгу, как на привидение.

— Что случилось? — спросил я.

— Он бьёт меня! — проговорила Ольга и, зарыдав, упала в кресла. — Он бьёт!

— Кто он?

— Муж! Я не могу с ним жить! Я ушла! <...>

— Как бы там ни было, а его поступок подл! С женщинами так не обращаются! Я его на дуэль вызову! Я ему покажу! Верьте, Ольга Николаевна, что это не пройдёт ему даром!

Граф хорохорился, как молодой индюк, хотя его никто не уполномочивал становиться между мужем и женой. Я молчал и не противоречил ему, потому что знал, что мщение за чужую жену ограничится одним только пьяным словоизвержением в четырёх стенах и что о дуэли будет забыто завтра же. Но почему молчала Ольга?.. Не хотелось думать, что она была не прочь от услуг, которые предлагал ей граф. Не хотелось верить, что у этой глупой красивой кошки было так мало достоинства, что она охотно согласится, чтобы пьяный граф стал судьёю мужа и жены...

<...>

Скоро мы услышали смех... Ольга смеялась, как утешенное, забывшее обиду дитя. Граф, глядя на неё, тоже смеялся.

— Знаете, что я надумал? — начал он, подсаживаясь к ней. — Я хочу устроить у себя любительский спектакль. Дадим пьесу с хорошими женскими ролями. А? Как вы думаете?

Начали говорить о любительском спектакле. Как эта глупая беседа не вязалась с тем недавним ужасом, который был написан на лице Ольги, когда она вбежала час тому назад, бледная, плачущая, с распущенными волосами! Как дёшевы этот ужас, эти слёзы!

А время между тем шло. Пробило двенадцать. Порядочные женщины в эту пору ложатся спать. Ольге пора уже была уходить. Но пробило половину первого, пробило час, а она всё сидела и беседовала с графом.

— Пора уже спать, — сказал я, взглянув на часы. — Я ухожу... Вы позволите проводить вас, Ольга Николаевна?

Ольга поглядела на меня, на графа.

— Куда же я пойду? — прошептала она. — К нему я не могу идти.

— Да, да, конечно, к нему вы уже не можете идти, — сказал граф. — Кто поручится, что он не побьёт вас ещё раз? Нет, нет!

Я прошёлся по комнате. Наступила тишина. Я ходил из угла в угол, а мой друг и моя любовница следили за моими шагами. Мне казалось, что я понимал и эту тишину и эти взгляды. В них было что-то выжидательное, нетерпеливое. Я положил шляпу и сел на диван.

— Тэк-с, — бормотал граф, нетерпеливо потирая руки. — Тэк-с... Такие-то дела...

Пробило половину второго. Граф быстро взглянул на часы, нахмурился и зашагал по комнате. По взглядам, которые он бросал на меня, видно было, что ему хотелось что-то сказать мне, что-то нужное, но щекотливое, неприятное.

— Послушай, Серёжа! — решился он наконец, садясь рядом со мной и шепча мне на ухо. — Ты, голубчик, не обижайся... Ты, конечно, поймёшь моё положение, и тебе не покажется странной и дерзкой моя просьба.

— Говори поскорее! Нечего мочалу жевать!

— Видишь ли, в чём дело... тово... Уйди, голубчик! Ты нам мешаешь... Она у меня останется... Ты меня извини за то, что я тебя гоню, но... ты поймёшь моё нетерпение.

— Ладно.

Друг мой был отвратителен. Не будь я брезглив, я, быть может, раздавил бы его, как жука, когда он, трясясь, как в лихорадке, просил меня оставить его с Урбениной. Поэтическую «девушку в красном», мечтавшую об эффектной смерти, воспитанную лесами и сердитым озером, хотел взять он, расслабленный анахорет, пропитанный насквозь спиртом и больной! Нет, она не должна быть даже за версту от него!

Я подошёл к ней.

— Я ухожу, — сказал я.

Она кивнула головой.

— Мне уйти отсюда? Да? — спросил я, стараясь прочесть истину на её хорошеньком, разгоревшемся личике. — Да?

Чуть заметным движением своих длинных чёрных ресниц она ответила: «Да».

— Ты обдумала?

Она отвернулась от меня, как отворачиваются от надоевшего ветра. Ей не хотелось говорить. Да и к чему было говорить? Нельзя на длинную тему ответить коротко, а для длинных речей не было ни места, ни времени.

Я взял шляпу и не простясь вышел...

Я встретил вас / Инструментальный фильм-романс

/ муз. Леонид Малашкин / исп. Михаил Рожков (балалайка) и Георгий Миняев (гитара)
/ фильм-романс: на основе кадров фильма «В городе С.» (Ленфильм, 1966)
/ в гл. ролях Анатолий Папанов и Нонна Терентьева.

Немного истории…

26 июля 1870 г. Фёдор Иванович Тютчев (1803-1873) написал бессмертные строки с посвящением К.Б., которые спустя десять лет в 1881 г. положил на музыку композитор и дирижёр Леонид Дмитриевич Малашкин (1842-1901).

В публикации, посвящённой Л.Д.Малашкину, музыковед Г.Павлова рассказывает: «Известно, что в доме композитора в Рязани часто устраивались музыкальные вечера; из раскрытых окон, выходивших в городской сад, отчётливо были слышны голоса, исполняющие песни и романсы, доносились звуки фортепиано и виолончели, на которых играли дочери Малашкина, аккомпанируя поющим. Гуляющая в саду публика собиралась у дома и слушала, наслаждаясь бесплатным концертом, и, конечно, многие, уходя, уносили в памяти запавший в душу напев. Возможно, романс «Я встретил вас» пели дуэтом, даже хором. И, передаваясь из уст в уста, мелодия его незаметно менялась, возникали её различные варианты».

Ещё почти век спустя этот романс облёк в инструментальную форму Михаил Федотович Рожков (1918-2018), лучший балалаечник Советского Союза. Выдающийся дирижёр XX века Герберт фон Караян называл его «Паганини русской балалайки». Выступая в дуэте с гитаристом Георгием Ивановичем Миняевым , он создал немало шедевров-миниатюр. Одной из самых дорогих жемчужин в его творчестве вне всякого сомнения является именно этот романс.

Рожков и Миняев... Первый в СССР профессиональный дуэт балалайки и гитары. Вместе они проработали 15 лет. Выступали по всему Союзу, были во многих зарубежных странах – почти во всех странах Европы, в Африке, дважды в Японии, в Америке...

Но вернёмся к романсу. При экранизации, при создании на его основе фильма-романса я остановил свой выбор на позабытой чёрно-белой картине «В городе С.». В 1966 г. на киностудии «Ленфильм» её снял Иосиф Ефимович Хейфиц (1905-1995). Тот самый легендарный режиссёр, который в 1960 г. к 100-летнему юбилею А.П.Чехова создал другой шедевр — «Даму с собачкой».

И вновь Чехов… Теперь уже в основу сюжета был положен его рассказ «Ионыч» (1898). Рассказ о безответной любви тихого обывателя, земского доктора Дмитрия Ионовича Старцева к милой девушке Кате, к Екатерине Ивановне Туркиной...

В варианте Михаила Рожкова строго три части, каждая длительностью примерно в минуту. Это идеальный баланс для романса. При этом темп, несмотря на тончайшую нюансировку, не меняется. Это высший пилотаж.

Отличительная особенность инструментального романса по отношению к вокальному — есть возможность работать не только от имени лирического героя, но и прибегать ко второму «голосу» — нейтральному «автору-рассказчику». Именно этим я и воспользовался.

Следуя драматургии фильма Хейфица, я придал большей глубины чувствам героев (ушёл от однонаправленности оригинала Тютчева). И мысленно поменял местами четверостишия. Теперь «проходное» второе стало финальным. И весь акцент (и кульминация) приходится именно на него.

Я встретил вас — и всё былое В отжившем сердце ожило; Я вспомнил время золотое — И сердцу стало так тепло... Тут не одно воспоминанье, Тут жизнь заговорила вновь, — И то же в вас очарованье, И та ж в душе моей любовь!.. Как поздней осени порою Бывают дни, бывает час, Когда повеет вдруг весною И что-то встрепенётся в нас...

И начал я фильм-романс необычно: со сцены на кладбище (отсекая любые атрибуты, позволяющие неподготовленному зрителю вне контекста фильма это понять и осознать). Да, именно туда в шутку к памятнику оперной певицы Деметти пригласила на свидание Старцева милая и беззаботная Екатерина Ивановна. Именно над этим она и смеялась в бричке.

После событий первых двух четверостиший прошли годы... И в финале фильма-романса активной стороной становится именно Екатерина Ивановна. Её ставка на славу и искусство провалилась, цель стать признанной пианисткой оказалась призраком, фантомом.

Теперь именно Екатерина Ивановна в дни поздней осени, осени жизни, острее переживает то, что уже ушло, ушло безвозвратно. И что она видимо напрасно отвергла тогда ухаживания нелепого и смешного, странного и в чём-то жалкого земского врача Старцева... Он, быть может, и жалок, но дело, которому служит, благородно...

Хейфиц развил драматургически вот этот малый штрих Чехова: «Сколько лет, сколько зим! — сказала она, подавая Старцеву руку, и было видно, что у нее тревожно билось сердце...»

Мой финал фильма-романса обрывается на этих словах Чехова...

А.П. Чехов: «И теперь она ему нравилась, очень нравилась, но чего-то уже недоставало в ней, или что-то было лишнее, — он и сам не мог бы сказать, что именно, но что-то уже мешало ему чувствовать, как прежде. Ему не нравилась её бледность, новое выражение, слабая улыбка, голос, а немного погодя уже не нравилось платье, кресло, в котором она сидела, не нравилось что-то в прошлом, когда он едва не женился на ней. Он вспомнил о своей любви, о мечтах и надеждах, которые волновали его четыре года назад, — и ему стало неловко. <...>

В самом деле, она с наивным любопытством смотрела на него, точно хотела поближе разглядеть и понять человека, который когда-то любил её так пламенно, с такой нежностью и так несчастливо; её глаза благодарили его за эту любовь».